**Глава 20. Письмо из степи (продолжение)**

Я снова отколол несколько кусков, понюхал пальцы — и тут же поморщился от резкого запаха. Потом потёр затекшую шею и, глядя на молчаливые горы за деревней, вдруг ощутил странную пустоту внутри. Неужели всю жизнь мне суждено сидеть в этих горах, тесать могильные плиты и стеречь лесопосадки? Конечно, это закаляет, но как далеко от моих мечтаń… Тогда я был слишком молод, и при мысли о будущем, запертом в этой долине, меня охватывала паника. Не суждено мне вступить в армию, не суждено сражаться за свои идеалы — и от этого в груди сжималось, в носу щипало, а слёзы так и норовили брызнуть.

Толстяк, заметив моё мрачное лицо, спросил:

— О чём задумался? Почему ходишь, как в воду опущенный?

Я тяжело вздохнул:

— Да вот, блин, переживаю за освобождение народов Азии, Африки и Латинской Америки.

Толстяк утешил меня:

— Брось переживать. Как там живут народы Азии, Африки и Латинской Америки — нам неведомо, да и не наше это дело. Смотри, скоро смена закончится, вечером угощаю вас ослиными потрохами. Ешьте вволю, как у нас в Харбине говорят — не стесняйтесь, на здоровье!

Я утёр рукавом сопли, уже собираясь обсудить с Толстяком, как лучше приготовить потроха, как вдруг вернулся старый секретарь партии. Он ездил в бригаду по делам и прихватил с собой несколько посылок для «образованной молодёжи». В этих горах связь с внешним миром почти отсутствовала, и за несколько месяцев, что мы здесь работали, мы почти потеряли связь с миром. Увидев почту, мы не могли не обрадоваться и тут же забыли обо всём на свете. Больше всего нас, конечно, волновали вести из дома. Но секретарь перерыл всю пачку и сказал, что для нас ничего нет — только для других ребят.

Я знал, что моя семья сейчас в изоляции, и им не до посылок, но всё равно на душе стало горько. Уже собирался уходить, как секретарь вдруг окликнул нас и протянул письмо:

— Вот, ребята, это для вас двоих.

Мы с Толстяком замерли на мгновение, потом бросились к нему и выхватили письмо. Странно, почему нам вдвоём одно письмо? Даже Ласточка заинтересовалась, подбежала и стала заглядывать через плечо. Сдерживая волнение, я разглядел конверт: письмо пришло через военкомат нашего родного города, и внутри был ещё один конверт — оригинал. Видимо, отправитель не знал, куда мы уехали на перевоспитание, и отправил письмо на старый адрес, а оттуда его уже переслали сюда.

Я вскрыл письмо и стал внимательно читать его слово за словом. Оказалось, что отправитель — Дин Сытянь, наша боевая подруга, с которой мы познакомились в поезде вместе с Толстяком. Она была примерно нашего возраста и отличалась выдающимися творческими способностями. Мы сразу нашли общий язык. На родине Председателя Мао каждый из нас взял по горсти местной земли и не выпускал её из рук целые сутки, так что потом у всех распухли пальцы. В священном для революции месте Яньань мы делили в пещере последний кусок сухаря. Тогда мы обменялись адресами, но с тех пор прошло немало времени, и я никак не ожидал, что сегодня, в горах, получу от неё весточку.

Родители Дин Сытянь работали в музее, а в их семье было четверо детей, имена которым дали в соответствии с духом времени — «Помни горечь, мечтай о сладком». В своём письме она написала: «Моим самым близким боевым товарищам Ху Баи и Ван Кайсюань. С тех пор как мы расстались в великом Пекине, я каждый миг скучаю по нашим беседам день и ночь. Давно хотела вам написать, но дома произошло столько событий… Наверняка вы осуществили свою мечту и поступили на службу в ряды Народно-освободительной армии Китая. Стать революционным бойцом — это и моя мечта. Надеюсь, вы пришлёте мне фотографии в военной форме, чтобы я могла разделить вашу радость… И, пожалуйста, не забывайте нашу революционную дружбу. Пусть она будет выше гор, длиннее дорог, вечно зелёной и никогда не тускнеющей.»

Из письма я узнал, что Дин Сытянь, мечтавшая о службе в армии, из-за семейных обстоятельств и других причин была вынуждена отправиться на работу в бригаду в Кэлуньцзоци (Внутренняя Монголия). Она, очевидно, не знала, что и у нас с Толстяком судьба сложилась почти так же — мы тоже не попали в армию и были отправлены на работу в бригаду в Большой Хинганский хребет. Прочитав письмо, мы с Толстяком долго молчали. Нам было стыдно отвечать Дин Сытянь, да и фотографий в военной форме у нас не было.

Из письма Дин Сытянь я почувствовал её одиночество. Возможно, жизнь в Кэлуньцзоци ещё более однообразна, чем в наших горах. Хотя Кэлуньцзоци, как и наш Ганганин, находится во Внутренней Монголии, они относятся к разным аймакам. Кэлуньцзоци — это пастбищный район на степи, с суровыми условиями, ещё более редким населением и очень далеко от Хинганской лиги. Дин Сытянь хорошо поёт и танцует, но трудно представить, как она пасёт скот на бескрайних степях. Как можно быть спокойным за неё?

Пока я размышлял, Толстяк начал рыться в вещах, пытаясь найти бумагу для ответа. Я сказал ему: «Не ищи. У нас нет даже туалетной бумаги, где уж взять бумагу для письма. По-хорошему, мы здесь в горах уже совсем отупели. Давай лучше съездим на степь, заодно навестим нашу боевую подругу.»

Яньцзы, услышав о нашем намерении поехать на степь, удивлённо спросила: «Что? В Кэлуньцзоци, на большую степь? Туда и обратно уйдёт не меньше десяти дней. Вы не будете работать всё это время. Разве вы не думаете о рабочих очках? Чем вы будете питаться, когда вернётесь?»

Я кивнул ласточке в знак согласия — этот вопрос, разумеется, нельзя было игнорировать. Трудодни были жизненной основой для образованной молодежи, отправленной на перевоспитание в деревню. В отличие от производственно-строительных отрядов, таких как те, что действовали на целине, где использовалась полувоенная система управления с подразделениями вроде полков, батальонов, рот, взводов и отделений, где члены отрядов получали проживание, питание и шесть юаней ежемесячного пособия, у образованной молодежи была система трудодней. Недостаток этой системы — нестабильный доход, но зато она давала свободу: можно было легко уехать или вернуться, взять отпуск.

Кто-то может удивиться: если у молодежи такая свобода, почему бы не вернуться в город? Дело в том, что при возвращении они теряли право на продовольственные карточки. Их прописка уже была в деревне, и в городе они становились «черными» — без официального статуса, без возможности найти работу. Ведь «народ живет ради еды», как говорится, а без трудодней не было и продовольствия. Вот так и приходилось оставаться на месте.

Несколько дней назад мы на лесоповале в Туаньшаньцзы набрали немало «золотых бобов». Конечно, оставить их себе мы не посмели — сдали государству. Парторг оказался добрым человеком: хотя тогда и не было понятия «премия», он пообещал начислить нам дополнительные трудодни за два месяца, чтобы мы могли взять длительный отпуск и съездить домой на праздники. То есть, я и Толстяк могли два месяца не работать. Нам надоело сидеть в горах, да и Дин Сытянь скучали мы по ней, поэтому решили отправиться в степь.